На привокзальной площади было непривычно тихо. Даже объявление об опоздании поезда прозвучало глухо, как сквозь вату. Люди стояли кучками, кто-то с цветами, кто-то с флажками, кто-то просто молча.
Этот день не был праздником. Из вагона выносили груз-300. Не цинковый гроб. Живой, но искалеченный. Парень, молодой, как сама весна. В инвалидном кресле, без обеих ног, с правой рукой в гипсе. Его привезли с фронта.
Он молчал, не смотрел по сторонам. Плечи сутулились, как будто стыдился — не за себя, а за то, что вернулся не стоя. Его лицо было осунувшимся, взгляд — словно через людей, мимо. Но вот он поднял глаза. В нескольких метрах стояла женщина. Невысокая, сухая, в потертой куртке. Это была его мать.
Светлана Ивановна. Пенсионерка. Подрабатывает уборщицей в местном супермаркете. Выживает, как может. Мужа давно нет, младшая дочь — школьница. Живут втроем. Вернее, жили.
Утро, которое началось как обычно
Светлана Ивановна встала в шесть утра. Поставила чайник, кинула в кастрюлю несколько картофелин, засыпала крупу в банку, подготовила мыло — стиральную машину нужно было загрузить до обеда. День обещал быть как всегда — нескончаемая череда мелких забот.
Когда зазвонил телефон, она мыла руки. Недовольно вытерлась о фартук и подняла трубку, продолжая чистить картошку.
— Алло, — ответила она сухо.
На том конце — незнакомый мужской голос. Представился, назвал её по имени и отчеству.
— Да, это я. Только если вы из банка, мне ничего не нужно.
— Светлана Ивановна, я звоню по поводу вашего сына, — перебил голос.
Она замерла. Руки в крахмале, нож упал в раковину.
— Что с ним? — спросила. Голос стал тоньше, выше.
— Он жив. Его везут домой. Но… — Мужчина замолчал. Потом добавил: — Он ранен. Сильно.
Поезд и ожидание
На вокзале она была первой. Пришла за час до прибытия. Не с цветами, не с плакатами. Просто в пальто, которое сшила ещё в девяностых, с глазами, в которых не было слез — только камень.
Люди узнавали ее. Соседи, коллеги, родители одноклассников её сына. Кто-то подходил, кто-то стоял поодаль.
Поезд пришёл без гудка. На носилках — её сын. Ухоженный, чисто выбрит, но… как не он. Светлана Ивановна шагнула вперед, посмотрела ему в глаза. Он не знал, что сказать.
Она молчала. Потом шагнула ближе, склонилась к нему, посмотрела внимательно, пристально — не как на сына, а как на чужого мужчину, которого долго не видела. И вдруг, очень тихо, почти шёпотом произнесла три слова:
— Жив? Слава Богу.
Развернулась. Ушла. Не дрогнув. Не обернувшись. Вокзал замер.
Медики переглянулись. Один спросил:
— Это его мать?
— Она, — ответил кто-то из толпы.
Дом, куда возвращаться страшно
Позже она скажет журналисту, который случайно оказался на месте:
— Я не знаю, как жить теперь. Он не просто вернулся без ног. Он вернулся с чем-то, что нельзя показать, нельзя выговорить. Его привезли — да. Но вернулся ли он?
Вечером она молча разложит постель на полу, ведь кровать теперь нужна сыну. Ночью будет стирать руками — тишина слишком оглушает. Потом достанет старую фотографию — он на ней в спортивной форме, до армии, до войны.
«Я родила его дважды», — скажет она сама себе. «Первый раз — в роддоме. Второй — сегодня. Только не знаю, зачем…»
Три слова, в которых больше, чем вся речь
Слова «Жив? Слава Богу» — не утешение. Не радость. Не облегчение. Это была попытка удержать равновесие. Обрести опору в реальности, где сын не может встать, но должен жить.
Светлана Ивановна не умеет красиво говорить. Её жизнь — это ритм стирки, готовки, недоплаты за коммуналку. Но в этих трех словах — весь её внутренний мир. Там страх, боль, ответственность. И беззвучная молитва: пусть хоть теперь никто не заберет его у неё.
Это не конец
Сын будет молчать. Первые дни — совсем. Потом заговорит. Не о фронте. О снах. О том, как хочется в магазин самому. О том, как боится весны, потому что люди начнут выходить на улицу — с ногами.
Мать будет рядом. Не спросит, кого он убил. Не спросит, был ли страх. Только одно:
— Ты будешь жить. Ты должен. Потому что я тебя ждала. Не ради побед, не ради медалей. Ради того, чтобы однажды сказать тебе три слова.
И ты — услышал.