В далёкой горной долине, затерянной между забытых перевалов и лесов, где деревья скрипят, как старики у печи, а зима приходит раньше календаря, жила деревня, не отмеченная ни на одной карте. Здесь не говорили много. Здесь слушали ветер. Здесь всё ещё верили в то, что природа — это не фон, а живая сила.

Томасу, пожилому плотнику, был 61 год. Он жил один, на окраине леса. Однажды вечером, когда солнце уже коснулось вершин елей, он услышал звук, от которого по спине побежал холод. Это был не вой и не лай. Это был крик. Высокий, пронзительный, отчаянный. Как будто кто-то маленький и живой звал на помощь.

Он пошёл на звук и увидел: между двумя камнями, на мокром мху, дрожащий ком шерсти. Волчонок. Совсем крошечный, с перебитой задней лапкой. Он не пытался убежать. Он смотрел прямо в глаза.

Томас знал: в их краях не трогают волков. Это правило. Старое, неписаное. Волк — не враг, но и не друг. Природа сама разберётся. Но что-то в этих глазах остановило его.

Он взял волчонка в куртку, отнёс домой. Обработал рану, наложил шину из линейки и верёвки, положил на половик у печки. Всю ночь не спал. Волчонок дышал тяжело, но жил.

Поздно ночью, когда Томас подкинул дрова в огонь, он почувствовал чей-то взгляд. Обернулся. За окном — пара светящихся глаз. Большие. Золотистые. Лисица? Нет. Лось? Нет.

Волчица. Мать.

Она стояла молча. Не рычала. Не уходила. Просто смотрела. Несколько минут. А потом растворилась в темноте.

Утром волчонок уже мог слабо ползать. Томас завернул его в одеяло, отнёс обратно, в то самое место. Положил на мох и спрятался за дерево.

Прошёл час. Потом ещё. И вдруг — тень. Мягкие шаги. Волчица. Она подошла. Обнюхала. Облизала мордочку. Потом повернулась в сторону Томаса. Их взгляды встретились. Ни страха, ни злобы. Только понимание.

Она взяла детёныша в пасть и ушла в лес.

Томас молча пошёл домой. Он никому не рассказывал, что сделал. Но деревня узнала на следующее утро.

На рассвете жители вышли на улицу — и замерли. Повсюду, у дверей домов, на ступеньках, на колодце — лежали туши животных. Нет, не растерзанные. Ни капли крови. Всё аккуратно уложено. Зайцы. Фазаны. Белки. Целые, чистые, как будто положенные руками. Жертвоприношение?

На церковной лестнице — сердце оленя. На наковальне кузнеца — пушистая лиса. У порога мэра — кролик.

А у дома Томаса?

Волчья стая.

Девять волков. Они сидели в полукруге, не двигаясь. Смотрели на дверь. Не рычали. Не выли. Просто сидели. Когда Томас вышел — не убежали. Встали. Один за другим. И ушли в лес.

Все — кроме одной.

Та самая волчица. Она задержалась. Подняла голову. Как будто кивнула. И исчезла.

После этого в деревне больше не пропадали овцы. Волков никто не видел. Ни одна собака не пострадала. Как будто лес заключил с людьми договор.

Дети начали оставлять хлеб у края леса. Охотники перестали брать ружья. Деревня замолчала не от страха, а от уважения.

Томас не говорил об этом. Продолжал строгать доски и чинить заборы. Но в зимние ночи, когда полная луна поднимается над хребтами, он слышит вой. Протяжный, глубокий. Не злобный. Не тревожный.

Как напоминание.

Что добро — даже без слов — видит лес. И помнит.