Аромат жареного лука стелился по скромной кухне, проникая в каждый угол старой квартиры. Люда стояла у плиты, механически помешивая подливу, ее взгляд каждые несколько секунд цеплялся за циферблат настенных часов. Еще полчаса — и Валера вернется с работы. Ужин должен быть подан горячим. Он не терпел остывшую еду. Никогда.

Когда-то ей нравилось готовить. Каждый рецепт был открытием, каждой тарелке она придавала особую форму и настроение. Тогда в ее кухне жили радость, тепло и любовь. Теперь же — одна только обязанность. И кухня, и дом, и брак стали для нее клеткой, где за долгие месяцы угасли и мечты, и желания.

Дверь хлопнула раньше обычного. Люда вздрогнула, словно от пощечины, быстро вытерла мокрые руки о фартук и выбежала в коридор.

— Валерочка, ты уже дома? Ужин будет через пятнадцать минут, — торопливо произнесла она, стараясь улыбнуться.

Он даже не посмотрел в ее сторону. Бросил сумку в угол и прошел мимо, тяжело ступая по скрипучему полу. Следом в квартиру, будто смерч, влетела свекровь. Ее цепкий взгляд моментально зацепился за недочет: криво повешенное полотенце, непротертые следы на кафеле, неидеально сложенное белье в корзине.

— Опять бардак! И это ты называешь хозяйственностью? — ядовито бросила она, не утруждая себя понижением голоса.

Люда молчала. Что можно было сказать? Что она всю ночь не спала, занимаясь стиркой и готовкой? Что каждое утро начинает в шесть утра, чтобы всё успеть до их пробуждения? Что за все эти годы не слышала ни одной благодарности, ни от мужа, ни от его матери?

Ничего. Слова были бессильны.

Она вернулась на кухню и продолжила готовить, чувствуя, как внутренне окаменела. Подлива густела на огне, выпуская пузырьки пара. Люда механически размешивала её, словно крутящийся механизм, давно потерявший ощущение собственной жизни.

Ужин подан вовремя. Валера сел за стол, не удостоив её ни словом, ни взглядом. Свекровь шумно жевала, время от времени бросая в Люду колкие реплики. Всё происходило как всегда — привычно, омерзительно.

После ужина Валера тяжело поднялся из-за стола и лениво бросил:

— Мать, может, съездим на дачу? Посмотрим, как там?

— Конечно, сынок! — оживилась свекровь. — А эту пусть оставит здесь. Толку от неё на даче нет никакого.

— Да и здесь толку нет, — засмеялся Валера.

И в этот момент она услышала ту самую фразу, которая обожгла её до костей:

— Вали в свою вонючую развалюху!

Они смеялись, не скрываясь. Смеялись над ней. Над её терпением. Над её стараниями. Над её мечтами.

Люда стояла у двери, сжав кулаки так сильно, что ногти впивались в кожу. Она смотрела на этих людей и вдруг поняла: здесь ей больше нечего делать.

Впервые за долгое время в её груди родилось новое чувство — не обида, не горечь, не страх. А спокойная решимость. Холодная, ясная, непоколебимая.

Не говоря ни слова, она зашла в комнату, быстро собрала свои вещи — немногочисленные, тесно вмещающиеся в одну старую сумку. Ни Валера, ни свекровь даже не обратили внимания. Для них она была пустым местом.

Она вышла, медленно закрыв за собой дверь. Вдохнула прохладный вечерний воздух. Пахло мокрым асфальтом, молодыми листьями, весной.

Люда шла по улице, держа сумку в одной руке, а другой ощупывая карман, где хранились последние деньги. Сумма была маленькая, но впервые за долгое время она чувствовала себя богатой. Богатой на главное — свободу.

Ей было страшно. Очень. Но ещё сильнее было новое ощущение — лёгкость. Свобода от унижений, от вечного страха, от бесконечного старания заслужить любовь, которая никогда не приходила.

Люда шла навстречу неизвестности, но шла уверенно. Она больше не была той, кого можно согнать насмешкой. Больше не была тенью в собственной жизни.

Теперь её путь начинался здесь — в тишине ночного города, в тишине её собственного сердца, которое впервые за долгое время билось в ритме надежды.